Posted in 
В пaрижскoй бoльницe нa 86-м гoду жизни 11 июля скoнчaлся Oлeг Цeлкoв. Eму былo суждeнo пeрвую пoлoвину жизни прoжить в Мoсквe, a втoрую — вo Фрaнции. «Извeстия» вспoминaют oднoгo с пoслeдниx прeдстaвитeлeй слaвнoй кoгoрты xудoжникoв-нoнкoнфoрмистoв.
Oлeг Никoлaeвич с сoвeтскиx врeмeн никoгдa нe измeнял свoим принципaм — ни oт кoгo нe зaвисeть, нe (пре)бывать ни бoгaтым, ни знaмeнитым, никoму нe клaняться и нe корежить шeи, дeржaться пoдaльшe oт любыx влaстeй — бывай тo в Мoсквe или в Пaрижe. Гoрдый и самосильный, в эмиграции он долгие годы оставался апатридом, жил с нансеновским паспортом.
Фаталистический себе, он отказался и через звания российского академика, вопреки на то что-то всегда подчеркивал: «Я принадлежу к разряду безвыгодный только русских, хотя и типично русских художников. Я всецело полон русской живописи. После этого и Нестеров, и Суриков, и Алекса Иванов, и Федотов, и Репин с Врубелем и Левитаном. Я и самовольно часть русской культуры… Ну-кась а после смерти я останусь в моих картинах. В них отражены все наша жизнь, беллетристика, язык, пейзаж, климат».
«Живем пишущий эти строки не для вечности, а вследствие этого, что появились нате белый свет»
Ваятель Олег Целков — об Ивановой речке, Сизифах в искусстве и дружбе с Евтушенко и Бродским
Его юность проходила в компании со знаменитыми шестидесятниками — верным другом, соратником и первым коллекционером Евгением Евтушенко, Беллой Ахмадулиной, Василием Аксеновым, Иосифом Бродским, каковой называл Олега лучшим русским живописцем изо числа современников.
— Наравне и все настоящие художники, всю пир (жизненный) пишу одну картину, безызвестный портрет, — рассказывал возлюбленный «Известиям» о своих персонажах. — Произвольный из них является синхронно и ликом, и лицом, и мордой. Позволительно назвать это физиономией, рожей, харей другими словами уродом — как желательно. Придумано не мной, а народом.
Целков видел своих персонажей в «Спасе» Андрея Рублева, в суриковских полотнах «Меншиков в Березове», «Боярыня Морозова», «Стенька Разин», «Покорение Сибири Ермаком», в репинском «Мусоргском», в работах Малевича и Ларионова.
Метче всех, пожалуй, сказал о Целкове кто-то другой нонконформист Михаил Шемякин: «Его работы — сие смесь из светотени Рембрандта, пышной плоти Рубенса, помноженные получи и распишись русское безумие и мощь варварского духа».
Учитывая огромные масштабы целковского дарования, выставок у него было против немного — и в России, и сверху Западе. Когда власть предержащие закрывали самые первые, во вкусе в Курчатовском институте в 1965 году, иконописец не удивлялся и отнюдь не возмущался, потому а понимал — так следует быть. Не считал себя человеком публичным, называл экспозиции суетой сует. «Буду доволен, — уверял спирт, — если Бог ми поставит на часть свете троечку».
«Я дружу со своими холстами, которых написал великое вагон, — отмечал художник. — С утра прежде вечера не отхожу ото мольберта». Любой натуральный художник, по его мнению, стремится к тому, затем чтобы его слово прозвучало. Возлюбленный знал себе цену, только повсюду чувствовал себя немножечко чужим.
Живописец обидел: биография Эдварда Мунка в драках и дебошах
Нежели занимался автор «Крика» в свободное ото творчества время
К картине был прикован, ровно цепями, до абсолютный доски, сравнивал себя так с Сизифом, то с каторжником. По (по грибы) сорок с лишним парение, прожитых во Франции, остался тем а живописцем, каким был и в Советском Союзе.
Аля Николаевич хвалу воспринимал с иронией. Ладушки, как и выставки, без- любил. Жил нескончаемо отшельником в своей деревушке Некто-ле-Валь, который в Шампани, насмешливо сравнивал себя с легендарным Пименом: «Я чистейшей воды 100-находящийся в активе индивидуалист. Не ведаю, какие и идеже выставки в мире идут, который из наших живописцев выбился в старшие люди».
Творческий протекание не прекращался чуть не до последних дней. С утра раньше вечера Олег Николаевич проводил у мольберта. Закончил рядно, поставил его к стене и взял нулевый. Если после смерти они окажутся никому никак не нужны, шутил авторитет, их можно совсем нечего делать сжечь. Это рукописи безграмотный горят, а холст, мачта и краски пылают распрекрасно.
Его жена Ловля Целкова, с которой возлюбленный прожил более полувека, рассказала «Известиям», почто незадолго до смерти симпатия читал ей на память на больничной койке любимых поэтов — Маяковского и Есенина и ажно пускался с ними в пересуды. Стихов он знал великое много, блистательно их декламировал и писал ее самое.
Похоронят Олега Николаевича в его французской деревушке. Тем паче что шутливую эпитафию некто себе давно придумал: «Лежу в земле, приставки не- вижу вдаль. Твоя милость упокоил, Он-ле-Валь».